Мистер Хайд - Страница 10

Почему глаза у Жантома были влажными? Плачущий в нем ребенок не мог быть гадким мальчишкой. Следовательно, он вправе допустить безумную мысль — да, в тот вечер он находился на мельнице. Стоящее перед глазами пламя отражается в воде. В водах Сарты, разумеется. Но он же тогда учился в колледже Святого Варфоломея. Правда, субботние и воскресные дни проводил дома. Мельница загорелась вроде бы в субботу вечером. Надо просмотреть газеты в архиве. Еще раз написал: плоскодонка. Приложил к глазам сжатые в кулаки ладони. Из окон сыпались искры. Они падали, в реку снопами, фейерверками огня, как на празднике 14 июля. Плоскодонка медленно плыла по течению. Кто-то сидел рядом. Помнит руку, обнявшую его за плечи, голос: «Бедный малыш». Вероятно, мать. Вся эта сцена напоминает изъеденный временем документ. Он не сомневается, кажется, только в том, что пожар распространился очень быстро и что мать и ребенок спаслись от пожара на лодке, поскольку огонь отрезал иной путь к берегу.

И это все? У Жантома сложилось такое впечатление, будто его допрашивают, более того, с пристрастием. Кто? Он сказал все, что знает. И тем не менее хочется сказать больше. И он действительно мог бы сказать чуть больше, повторить, например, то, что он отвечал людям, которые задавали ему вопросы позднее, после похорон. В памяти всплывают осколки воспоминаний. Да, конечно, у них имелся запасной мотор. Его смастерил работник. Мотор, работающий на бензине. Пользовались им не часто. По этому поводу работник часто спорил с хозяином. И с хозяйкой. Странно, Жантом называет их хозяин, хозяйка, а не папа и мама, как будто у него никогда не было семьи. И снова все смешивается, как потревоженное на поверхности воды отражение.

Жантом слегка потянулся. Тело одеревенело, онемело, ноги затекли. Дважды он написал слово «плоскодонка». И что дальше? Из одного слова рассказ не получится. И все же самого себя он исследовал гораздо глубже, чем обычно. Прошел вдоль запретной зоны, концентрационного лагеря, где томятся призраки, мельком разглядел их слепые лица, прижавшиеся к решетке. Тетя Элоди тоже стоит там. На правой щеке у нее яркое родимое пятно, что делало одну сторону лица ужасной карикатурой на другую. Чтобы скрыть его, она обычно носила на шее любимую кошку, словно ребенка, нежно прижавшись щекой к ее мордочке, и та ревниво шипела, как гусь, когда к ней подходили слишком близко. Вызвать в памяти это лицо ему не составляет труда. Совершенно невыразительная физиономия. Лунообразная, отсутствующая, как на свадебной фотографии. А вот Жюльенна, служанка, «мама Жюльенна», всегда готова появиться. Черная кофта, косынка, сложенные руки во время минутного отдыха между делами. Вот она шевелит губами. Она разговаривала сама с собой на кухне, в саду, около клеток, где животные по-своему приветствовали ее, встав перед решеткой на задние лапы. Как же этот лазарет смог исчезнуть меньше чем за час в ужасающем гаме криков, лая, воя? А потом? Что осталось? Куски обгоревшей шерсти в лужах воды и клубах дыма. Пожарные собирали их лопатами и ловкими движениями бросали в мусорный ящик, Жюльенна рыдала. А тетю Элоди унесли на носилках.

Ну вот. Опять остановка. Путь преграждает образ носилок. Словно запрещено наклониться и посмотреть, кто на них лежит. В общем-то это и так известно. Мать перерезала себе вены. Элоди обожгла руки. Обеим наложили повязки до самых плеч. И тем не менее. Не стоит наклоняться. К тому же один из людей в белом сказал: «Отойди, малыш. Здесь не на что смотреть». Жантома, наверное, всю жизнь будет преследовать это абсурдное назойливое сомнение. Почему ему не разрешили посмотреть?

Он отодвинул кресло, сделал несколько шагов, пытаясь разорвать прилипшую к телу паутину прошлого. Далеко же он продвинулся! Возможно, ему удалось очистить от налетов какие-то детали, как того хотел Бриюэн. Но что сталось с тем диким желанием писать, из-за которого он бросался к рабочему столу, как любовник к телу возлюбленной? Разозлившись, он порвал листок, на котором только что выводил слова. К черту плоскодонку! Нет ему никакого дела до плоскодонки и до всего остального.

Ладно. Хорошо. Возможно, он просто психопат. Но шесть лет назад изо дня в день он легко мирился со своим слабоумием. Ему не приходилось рыться в глубине души, чтобы вытаскивать фразы. Они сами поднимались из глубины души, как вода из колодца. Доктор! Доктор! Прослушайте меня. Все началось, когда я увидел, как работает Мириам. Ее гороскопы. Ее нелепый узор строчек, претендующий на изображение реальной жизни. Меня это привело просто в шок. Я сказал себе: время теряю я. Мне следовало бы написать вовсе не «Бириби». Надо написать о себе. О себе, доктор. О том, что есть во мне уникального, понимаете. Именно в тот момент я прозрел. У меня нет своего «я». Причем нет с детства. Поймите. Я гоняюсь за призраками. Не могу ничего уловить. Моя подлинная сущность обитает совсем рядом со мной, но она скрыта, стоит как бы на шаг сзади. До встречи с Мириам я был почти счастлив. Ни в чем не сомневался. Но теперь я знаю. Пока я снова не стану самим собой, мне придется все время блуждать. Жантом! Фантом! Одно и то же, правда? Ну помогите же мне. Верните меня к живым людям.

Он набрал номер доктора Бриюэна, договорился о встрече. Потом, согнувшись, как наказанный ребенок, залез в ванну. Хорошо же в теплой воде. В ней он плавает. Как только что начинающий осознавать себя зародыш. Задремал. Весь день ему предстоит оставаться в серых потемках сердца и мысли. Его потихоньку охватывают мечтания. Возможно, раз он расслабился, они навеют ему образы, до сих пор скрывавшиеся в каком- нибудь темном закоулке его памяти. Он увидел второго санитара. Увидел и носилки, на которых под покрывалом лежит тело, но не матери и не тети. Решил, что память превратилась в сообщницу его сознания, порождающего химеры. Она придумывает. Она творит. Ему хочется дать ей полную волю. Но в то же время он хотел бы узнать, как ей удается делать реальным нереальное, настоящее перемешивать с вымыслом, создавать некую клейкую субстанцию, которую надо быстро превращать в образ, пока она не растворилась.